Сколько лет прошло, а я до сих пор пытаюсь справиться с собой и со своими кошмарами. Только Китнисс знает, насколько мне тяжело порой. У нас новое жизнь, но каждый день, каждую ночь, засыпая, мы возвращаемся в прошлое, возвращаемся на арену, в Капитолий, и сердце сжимается от страха и ужаса. Порой я смотрю на нее, и невольно мои руки немеют и перестают слушаться. Я впиваюсь в спинку стула и закрываю глаза, чтобы напомнить себе, как сильно я люблю ее. Я не оправился, и едва ли когда-нибудь я полностью излечусь.
И все же, мы с ней счастливы. Наверное счастливы, потому как оба не знаем, что это. Я каждый вечер тихо спрашиваю ее: "Ты любишь меня. Правда или ложь?" И всегда слышу одно слово: "Правда". И я верю ей, как верил на первых наших играх, когда она прижималась ко мне в той тесной пещерке, как она целовала меня. И сейчас мне уже совсем не важно, что все это была игра. Она спасла нас. Она спасла меня. Она подарила мне шанс просто быть сейчас здесь, лежать, обнимать ее и ждать, когда она проснется. Я редко просыпался раньше Китнисс, а потому всегда в приятной тишине лежал, стараясь не двигаться, и прислушивался, к ее дыханию. Она стала спать спокойнее, но ее до сих пор мучают кошмары, она до сих пор не оправилась после смерти Прим, после смерти маленькой Руты.
Пожалуй, я был самым бесполезным утешением, которое только могло быть в ее жизни. Наверное, у нас все было бы иначе, если бы Китнисс не была сломлена. Я понимал это, и старался радоваться и самому малому, хоть порой, в одинокие утра, когда Китнисс уходила на охоту, меня одолевала тоска. Она любила меня, потому что я все, что осталось у нее. Но любила бы она меня так, будь у нее все остальное? Она  любила и наших детей, и порой, мне казалось, она видела в своей дочери сестру.
И разве это счастливая жизнь? Сказка со счастливым концом? Нет, реальность оказалась не такой, какой хочется ее представлять. Здесь были свои правила, а потому приходилось им подчиняться. И жестокая реальность такова, что Китнисс до сих пор жила памятью о своей сестре, а я до сих пор пытался избавиться от видений, которые говорили мне, что моя уже супруга причинила мне много зла.
Китнисс проснулась, и на ее лице появилась кроткая улыбка. Я улыбнулся ей в ответ, еще крепче прижимая ее к своей груди. Ее волосы пахли травами с луговицы, где мы вчера вечером гуляли с детьми и ловили кузнечиков. Я зарылся носом в каштановые волосы и закрыл глаза, просто наслаждаясь этим моментом. Но у Китнисс не было времени валяться со мной, сегодня был день охоты. А потому, аккуратно поцеловав меня в уголок губ, она встала и ушла в  уборную.
Я как-то ходил с ней на охоту, наивно полагая, что со мной ей будет не так одиноко. Много лет назад она ходила на охоту с Гейлом и, наверное, в какой-то момент мне просто хотелось заполнить в ней пустоту, оставленную им. Я не хотел, чтобы она страдала, я знал, что она любила и его. Сначала она смеялась, потому как из-за протеза я был крайне неуклюж. Да и не был я охотником, даже в наше игры она отметила, что я не умею тихо ходить. И именно это стало для нас проблемой. Когда мы оказывались вдвоем в лесу, мы вспоминали наши игры. 74, 75. Мы вспоминали наших друзей, Финника, который остался в канализации Капитолия, Руту, которая пала от копья другого трибута. Китнисс вспоминала Вайресс и Мэгз, я вспоминал морфлингистку, которая умерла на моих руках, слушая о том, как я пытался подбирать цвета. Нам было тяжело, а потому, мы решили, что мое присутствие на охоте нежелательно, наш тандем напоминает нам о наших играх и о том, сколько людей легло, чтобы мы сейчас с ней жили.
Я собрал ей сумку, положив ей любимый сырный хлеб и пообещав, что к ее приходу испеку еще свежего. Она поцеловала меня на прощание, аккуратно поцеловала детей, все еще спящих в своей комнате, и упорхнула, словно пташка, в дверь. Я провожал ее  взглядом, стоя на крыльце, а потом ушел к печи.
Мне нравилось печь. Эта любовь к тесту у меня была от отца. Я не ждали в семье, когда я ушел на игры, но я искренне скучал по ним. Тогда и сейчас. Мне было больно от того, что они погибли. И каждый раз, когда я смешивал в миске муку и яйца, я вспоминал отца, который с особым трепетом и некой надеждой учил меня нашему делу. Тесто, теплое и мягкое, оно словно мурлычет под моими пальцами. Я ухожу куда-то в небытие и возвращаюсь, когда дом наполняется приятным запахом теплого, свежего хлеба.
Я разбудил детей Дочка очень походила на свою мать даже в вкусовых предпочтениях. Она очень любила сырный хлеб. Сын любил яблочные кексы и всегда съедал все, чтобы побыстрее перейти к десерту. Он, как и я, любил рисовать, хоть у него пока не очень получалось. Но он всегда с особым интересом наблюдал за мной в мастерской и пытался помочь своему отцу.
Дочь хотела на луговицу, хотела собрать цветов для мамы, пока ее нет дома. Я не мог им отказать, а потому, одевшись, мы вышли на улицу, но прежде, мы навестили старину Хеймитча и отнесли ему завтрак. Он до сих пор пьет, но мы более не осуждаем его. Он помогает нам, а так же пытается заботиться о небольшой стайке гусей, которых мы ему доверили. Он любит наших детей и всегда старается купить им какую-нибудь безделушку в городе. Признаться, он нам с Китнисс, как отец, а потому и для детей он стал настоящим дедушкой, который охотно выполняет все их прихоти.
Через час мы уже шли к Луговице. Его я увидеть здесь не ожидал. Детишки бежали к траве, а я, словно чего-то боясь, окликнул их. Но дочь, являясь точной копией своей матери, совсем не желала останавливаться. Все внутри меня сжалось. Я ощутил, что ничего вокруг меня нет, кроме прошлого. Прошлого, где Гейл был лживым кузеном, но он был любовью Китнисс, она заботилась о нем, и жалела меня. Я помню все. Помню, как скинули бомбы на детей. Бомбы, которые сделал Гейл. Бомбы, из-за которых она просыпается по ночам в слезах, шепча имя своей сестры. Страх окатил меня. Мне было страшно, что Гейл пробудет в ней эти воспоминания.
Немного прихрамывая, я приблизился к нему. Не знаю почему, но мне захотелось его обнять. Это было странно, если учесть, что мы никогда не были друзьями и даже в каком-то смысле соперниками. Но я до сих пор помню наш разговор в том подвале с мехами, когда меня денно и ночно сторожили, боясь, что я и мои видения навредят Китнисс. Тогда мы разговаривали, словно приятели и только тогда мне было как-то легко с ним. Сейчас я вновь ощущал тяжесть.
-Здравствуй, - хрипло ответил я, высвобождая Гейла из своей хватки. Он был намного выше меня, и рядом с ним я вновь и вновь ощущал себя мальчиком, сыном пекаря, из-за которого было столько проблем. Дети уже вились вокруг нас. Дочка с интересом и улыбкой смотрела на гостя, спрашивая, кто это, а сын, немного застенчивый, прижался к моей ноге, аккуратно разглядывая высокого мужчину, стоявшего перед ним. Я чувствовал, как ему больно, потому что он понимал, что к чему.
-Какими судьбами, Гейл? - спрашиваю я, еле заметно улыбаясь, потому что не испытывал враждебности к нему. Пожалуй, я не умел по-настоящему ненавидеть. Вся моя ненависть ушла в Капитолий, а сейчас просто не было сил пробуждать в себе эти чувства.
-Детишки, вы хотели набрать маме цветов, - говорю я, понимая, что Гейлу будет тяжело что-то говорить, находясь в окружении моих детей. Моих и... Китнисс.
-Как ты? - интересуюсь я, - как жизнь? - наверное, я бы хотел услышать, что у него у самого есть семья, что он просто приехал навестить нас, вспомнить былые времена или же встретиться со своей семьей. Его брат все еще живет здесь. Мне стало не по себе, я боялся представить, что будет с Китнисс, как только она увидит его. Я не хотел ее слез. Я не хотел ее боли.